По форме он иногда может напоминать молитву. В нем даже могут упоминаться и Господь, и Пресвятая Богородица, и святые, но сущность заговора – не молитвенное обращение, а заклятие тех, к кому/к чему обращаются, на исполнение заявленных желаний.
Магия – это самоуверенная попытка человека управлять тайными силами в окружающем нас мире, и тут не принципиально, кто/что под этими «силами» имеется в виду и какова степень деликатности обращения к ним и с ними. Важно, что они – средство для достижения цели: избавления от болезни или наоборот – наведения ее на кого-то и т.д. Магизм не интересуется душой, он чужд покаянию, как основе любого исцеления душевного и телесного. Магизм «заточен» под конкретный результат. Поэтому существенный признак заговора (как и язычества по своей сути) – потребительское отношение к тем/к тому, кого/что используют для достижения цели (непринципиально, кто/что фигурирует в этом качестве: Бог или враг рода человеческого, или какая-то безличностная «энергия»).
Бесы лукаво прикидываются смиренными: до поры до времени терпят эту дерзость человека, воображающего, что он может ими управлять и пользоваться. А вот Бог такого отношения к Себе не терпит. Не по недостатку смирения, а потому, что для человека такое понимание жизни, превращающее религию в магизм, губительно. Магически мыслящий человек, воображая себя верующим, допускает в своем духовном сознании патологические изменения. Он не замечает, что не на Бога уповает, а на себя: как он классно Им и всем Его «пантеоном» (а именно так магически мыслящий человек воспринимает и святых угодников, и Ангелов, и бесов…) умеет манипулировать.
«…Ну, ты мне зубы-то не заговаривай!» – слышим порой мы в ответ на свои объяснения причин произошедших недоразумений. Причем тут зубы?.. А ни при чем. Просто, народная мудрость давно уже уловила существенную связь между магическим воздействием через заклинания и манипуляцией сознанием посредством риторики. Убалтывание оппонента, основанное не столько на логике, сколько на искусном использовании эмоционально окрашенных понятий и стереотипов сознания, вызывающих положительные или отрицательные реакции, в самом деле, зачастую напоминает кодирование (а то и является таковым). Ну, а почему именно зубы (если они не болят, чего ж их заговаривать)?.. Наверное, потому что они – составная часть речевого аппарата.
Итак, «заговор» – как много в этом слове для мозга суеверного слилось!.. О человеке, которому повезло уцелеть в на войне, в авто- или, тем более, авиакатастрофе, полушутя кивают: «Он, должно быть, заговоренный». Заметьте, не предполагают, что у него сильный Ангел Хранитель, или святой покровитель, тем более, не задумываются о Божием Промысле, спасающем этого человека ради чего-то (или ради кого-то?), и уж, разумеется, не вспоминают о родительской молитве, силу которой тоже, как правило, недооценивают, а что он – заговоренный… Это очень такое, знаете ли, симптоматичное явление, свидетельствующее о нашем перевернутом сознании, в котором Всемогущему Богу доверия меньше, чем могущественной, но далеко не всемогущей, да и к тому же еще весьма нечистой силе.
Свт. Иоанн Златоуст обращает внимание наше на абсурдность попыток со стороны христианина оправдывать обращение к «бабкам», «заговаривающим» болезни, и, напоминая, что Христос назвал диавола «человекоубийцей от начала» (Ин. 8; 44), увещевает: «Бог говорит: человекоубийца, а ты бежишь, как к врачу? Какой же, скажи мне, дашь ответ на обвинение в том, что обманам этих людей веришь более, нежели изречению Христа? Если Бог говорит, что (диавол) человекоубийца, а эти люди, вопреки Божию решению, говорят, что он может врачевать болезни, и ты принимаешь их чары и волшебныя лекарства, то таким поступком своим ты показываешь, что им веришь более, нежели Христу, хотя и не высказываешь этого словами». (Впрочем, нынешние колдуны редко признаются, чьей силой действуют; все больше иконами да молитвами прикрываются.)
Святые Отцы с пониманием относились к немощам человеческим, в том числе и к малодушию, вынуждающему нас искать оправдания своим грехам. Это понимание с одной стороны побуждало их к отрезвляющему обличению и призыву хранить верность Богу, с другой – к милосердию в отношении падших.
Например, свт. Иоанн Златоуст, предостерегая от обращения к волхвователям, вдохновляет своих слушателей примером святых мучеников, заявляя, что терпение в болезни – «настоящий мученический венец! Мучеником бывает не тот только, кто, получив повеление (от мучителя) привести жертву (языческим богам), порешил лучше умереть, чем принести эту жертву; нет, мученичество очевидно есть и то, когда человек вообще соблюдает (ради Христа) что-либо такое, чем может навлечь на себя смерть. <…> Так и ты, если отвергнешь волхвования, чары и ворожбы, и умрешь от болезни, будешь совершенный мученик, потому что, когда обещали тебе выздоровление посредством нечестия, ты порешил лучше умереть с благочестием».
Однако в устах истинного исповедника веры наставление о предпочтительности смерти отступничеству не приобретает приказной формы. Парадоксально, но факт (как и все христианство), что именно исповедники в древности ходатайствовали о восстановлении в общение с Церковью «падших» (по малодушию во время гонений приносивших жертвы идолам). Как в древности, так и в прочие времена, сильные духом являли великодушие к немощным.
Еще на заре христианской истории, когда свежи в памяти были страшные гонения, свт. Григорий Нисский писал, что надлежит внимательно вникать в состояние людей, обратившихся к чародеям или прорицателям: совершили они это «совсем презревши исповедание им вверенное», или, «оставаясь в вере во Христа, они вовлечены были в такой грех какою-нибудь нуждою, потому что какое-нибудь несчастье или невыносимая потеря внушила им такое намерение». И если последнее, то советовал оказывать им снисхождение по аналогии со снисхождением к отступникам по немощи.
Но… обратите внимание, при всем милосердии, Отцы всё называют своими именами. Да, снисхождение, да, понимание, что человека до этого довела «какая-нибудь невыносимая нужда, обольстив… какою-либо ложною надеждою» (св. Григорий Нисский), но до чего довела? – до отступничества, до предательства… Конечно, это не то же самое, как отступничество «идейное», по неверию, по презрению к вере, но предательство пусть и предательству рознь, а все ж предательство – хоть Иудино, хоть Петрово… Этих двоих апостолов отличает не столько мотив предательства и обстоятельства, сколько отношение ко Христу, к себе и к своему поступку. Иуда-то хоть и раскаялся, что «предал кровь неповинную», что способствовал расправе с Праведником, но не раскаялся в самом предательстве, которое в Гефсиманском саду не произошло, а происходило постепенно,долго, и той страшной ночью лишь проявилось во всем своем уродстве. Но этого-то Иуда и не понял. Ему было стыдно за свою ошибку, за подлость, за алчность, из-за которых пострадал его Учитель, но не за само предательство – его он не осознавал. Иуда в своем раскаянии не менялся, то есть, в нем не происходило покаяния, а раскаяние без покаяния – удобная почва для соблазна и погибели.
Тогда как Петр в своем падении именно покаялся, и плодом покаяния была вся его дальнейшая жизнь и сама смерть на кресте – перевернутом, потому что он продолжал стыдиться своего отречения и считал себя недостойным уподобляться Спасителю даже и в принятии казни.
Так вот, если вернуться к тому, что из себя представляет обращение к всевозможным заклинателям сладкой жизни, следует отметить, что не столь важно, что подвигло человека на обращение к гадалке, знахарке, ведьме, экстрасенсу или какому-нибудь еще языческому реликту; не более важно, верит ли человек в Бога (под этим понимают, как правило, лишь допущение факта Его существования), а важно в первую очередь, как он относится к своему падению. «Плачет ли он горько», при мысли о нем, или риторически пожимает плечами, типа, «а что я мог сделать?» Это касается любого греха, но данного в особенности, потому что милосердие, вырождающееся в равнодушную снисходительность, способствует распространению синкретичного сознания в церковной среде, в результате чего от Православия местами может оставаться лишь «ритуальная корочка», покрывающая поганую (языческую, то бишь) внутренность.
Если относиться к этому пороку как к неизбежному злу и смотреть на него сквозь пальцы, нечего удивляться, что он укореняется и распространяется. К сожалению, многие люди судят о серьезности проступка по суровости наказания за него. То нарушение, которое рассматривается чересчур снисходительно, перестает восприниматься как нечто постыдное, недопустимое. Ну, что поделать, так человек устроен!.. Соответственно, если что-то прощается, значит, можно. Самоубийство – грех? – Да. Отпеть можно? – Не положено. А если представить дело так, что он был в аффекте, за который, как известно, «все прощают» (ведь понятно же, что никто, будучи в своем уме, руки на себя не наложит)? Это же все равно, что психическое заболевание, а таковых отпевать, вроде, можно? – Тогда ладно, можно, только заочно… Уффф!.. И что? – Это доброта? Ничего подобного! Теперь у колеблющихся на пороге самоубийства сократилась почва под ногами: не так все однозначно, авось проскочим?
Аналогично и в случае с отступничеством на почве оккультизма: сходил к бабке, чтобы полечила от сглаза, заговорила болезнь, приворотила-присушила? – Поговорить с ним надо и внимательно присмотреться: а сам-то человек, как относится к своему греху? Собирается ли он вообще в аналогичных ситуациях избегать рецидива? Или «отряхнулся и пошел»? Сокрушается ли он в сердце о своем грехе или же относится к нему, как к чему-то само собой разумеющемуся, приемлемому, нормальному?
Если сокрушается и стыдится своего малодушия, надеясь, с Божией помощью, исправиться – это одно, а вот, если совесть не мучает и он, не то, что не понимает, а не хочет задумываться над этим и осознавать мерзость предательства – это совсем другое. Отношение к греху – вот, что отличает людей между собой. Только каждого – к своемугреху.
Церковные наказания имеют смысл только в том отношении, чтобы помочь осознать сущность греха вообще и свой конкретный грех; цель наказания: способствовать покаянию. Что толку в суровой, долгой епитимии, если грешник равнодушен к духовной жизни или, наоборот, если он уже все глубоко осознал и изменился? А если ее тяжесть чрезмерна и он под ней сломается? Это Бог не дает наказания сверх сил, а люди запросто!
И наоборот, что толку в снисходительности, если она развращает? Что толку человеку в том, что ему удалось избежать наказания от людей, если, из-за гнездящегося в душе язычества, в ней идет процесс распада?.. Обличая чародейство, свт. Иоанн Златоуст предлагает нам такое сравнение: «…Как торговцы невольниками, предлагая малым детям пирожки, сладкие фрукты и тому подобное, часто уловляют их такими приманками и лишают свободы и даже самой жизни, так точно и чародеи, обещаясь вылечить больной член, топят все спасение души».
И что, опасаясь потревожить мнимое благодушие ближнего, оставлять его в плену «отца лжи» и «человекоубийцы от начала»?..
